Старушка

Жила-была старушка, такая больная и убогая, что ей приходилось побираться, чтобы не умереть с голоду. Каждый Божий день в жалких лохмотьях, составлявших все ее богатство, брела она по улицам, сгорбившись и опираясь на клюку, и едва слышно причитала:

— Подайте бедной старушке! Подайте!

Она стучалась в двери и просила подаяние в магазинах и лавочках, на улице, и этого ей хватало дня на два.

Старушка брала кусочки хлеба, сыра, яблоко, пучок зелени, горстку орехов, фасоли или бобов — словом, все подряд. Если люди, из самых добрых побуждений, подавали ей монетку, она неизменно отказывалась:

— Нет-нет, благодарствуйте. Этого я не могу принять.

— Почему? Она же не фальшивая.

— Не могу, и все!

С этими словами старушка спешила прочь, словно монетка ее пугала.

Это было так странно, что некоторые пытались навязать ей монетку или хотя бы выяснить причину столь решительного отказа.

— Почему? Монетка же не фальшивая.

— Не могу, и все!

Никак не добиться было от нее другого ответа. Собрав подаяние, старушка возвращалась домой, если так можно назвать лачугу, где она жила, закрывала за собой дверь и не выходила до следующего дня, будто избегала света и воздуха. А ведь

в погожие деньки крыша и стены ее лачуги были залиты солнцем. Соседки чуть свет выходили из домов, тут же, прямо на улице, шили, штопали, стряпали нехитрый обед на глиняных печках, судачили и не могли взять в толк, почему старушка-нищенка не выходит погреться на солнышке, оно лее даром светит; в ее-то норе воздух, должно быть, сырой и затхлый и от него наверняка кости ломит.

Соседки посылали своих сорванцов постучаться к ней:

— Кума, а, кума!

За дверью тихо, будто в доме ни души, а ведь все видели, как она вошла, сгорбившись и опираясь на клюку, с полным передником всякого добра.

— Кума, а, кума! Выходи погреться на солнышке!

И запускали в дверь камнями, чтобы вышло погромче, но в ответ ни звука, будто в доме ни души.

Соседки особенно сгорали от любопытства в те дни, когда старушка приносила много и на следующий день не выходила на улицу.

Они приходили к ее жилищу и стучались:

— Кума, а, кума! Не захворала ли? Не нужно ли чего?

И уходили обиженные. Это что же такое, старуха на них не обращает внимания. Хоть бы спасибо сказала, так нет же!

На следующее утро, когда она появлялась в лохмотьях, сгорбившись и опираясь на клюку, соседки укоряли:

— Мы тебя вчера звали-звали, думали, захворала.

— Я туга на ухо!

— Но сейчас-то ты хорошо слышишь!

— Слышу иль не слышу, слова летят на крышу!

— Что-что?

— Ничего... Подайте бедной старушке! Подайте!

И уходила прочь, сгорбившись и опираясь на клюку, а соседок еще пуще снедало любопытство и обида.

Никто не знал, кто она и откуда.

Давным-давно появилась она в селении. Все в тех лее лохмотьях, так лее горбилась и опиралась на клюку, такая лее седая и сморщенная. Она и сейчас все та же, будто годы и нищета над ней не властны.

Это лишь подогревало любопытство кумушек. Ведь многие, когда она пришла, были девчонками, в коротеньких платьицах, с косичками по плечам, а теперь вот и волосы у них поседели, и лица в морщинах, и зубы повыпадали, а эта старуха — скажите на милость! — нисколечко не изменилась.

— Кума, как это тебе удается? Ты больше не старишься.

— Я беру...

Последние слова она произнесла совсем неслышно.

— Как-как?

— Я беру...

Последние слова, как нарочно, она произнесла совсем неразборчиво.

Соседка, что выглядела старше ее, а на самом деле была куда мололее, заметила:

— Не иначе как мажется всякими мазями да притирками, вот и не стареет.

— Верно, верно, — вторили подруги.

— Давайте выломаем дверь, пока старуха побирается, и возьмем мазей да притирок.

Выламывать дверь не пришлось. В то утро старушка против обыкновения забыла ключ в двери. Самые храбрые просто вошли в лачугу, а три кумы сторожили за углом, чтобы предупредить, как только увидят старуху на улице.

Воздух в лачуге оказался не затхлым, а свежим и таким ароматным, что голова кружилась. И вовсе не сыро, а тепло и так хорошо! Стены выложены мхом, как бархатом, пол устлан измельченной соломой, и в ней так приятно утопают ноги! Нигде ни стула, ни стола, ни постели. В углу на полу две алюминиевые миски и два стеклянных стакана с каким-то питьем. Не вино, хоть и похоже.

— Сначала попробуй ты!

— Нет, ты, я после.

— Дайте я!

И третья кума отпила глоточек.

— Ох и вкуснота! — воскликнула она, облизывая губы.

Тогда другие тоже глотнули, и вдруг перед глазами у них все поплыло, а сами они сделались легкими, закружились суматошно в воздухе, зажужжали, забились головами о стены, словно мухи в закрытое окно, и никак не могут найти дверь.