Джельсомино в Стране Лгунов

неволей приходится верить. И подумать только, что в школьной азбуке лошадь нарисована рядом с буквой "К" - КОРОВА!

- Скорее, скорее! - в восторге замяукал Цоппино. - Беритесь за другие картины!

Бананито подошел к верблюду, у которого было так много горбов, что его портрет напоминал пустыню с уходящими вдаль песчаными холмами. Художник стал соскабливать с холста все горбы, пока не осталось только два.

- Он становится гораздо красивее, - бормотал Бананито, лихорадочно работая ножом. - Нет, этот портрет положительно становится лучше. Как вы думаете, он тоже оживет?

- Когда верблюд будет совсем похож на настоящего, то непременно оживет, - заверил его Джельсомино.

Но пока верблюд не желал сходить с холста, и вид у него был равнодушный и невозмутимый, словно разговор шел вовсе не о нем.

- Хвосты! - вдруг закричал Цоппино. - У него же три хвоста! Этого хватит на целое верблюжье семейство!

Когда были убраны лишние хвосты, верблюд величаво сошел с холста, облегченно вздохнул и бросил благодарный взгляд в сторону Цоппино.

- Хорошо, что ты обратил внимание на хвосты, - сказал он, - чего доброго, я мог навеки остаться в этой каморке. Не знаете случайно, нет ли поблизости каких-нибудь пустынь?

- Есть одна в центре города, - сказал Бананито. - Это самая большая из наших городских пустынь, но сейчас она, кажется, уже закрыта.

- Он хочет сказать "сад", - объяснил Цоппино верблюду. - А до настоящих пустынь отсюда не меньше двух-трех тысяч километров. Смотри только не попадайся на глаза полицейским, не то угодишь в зоопарк.

Прежде чем уйти, верблюд тоже погляделся в зеркало и остался очень доволен. Через минуту он уже рысцой бежал по переулку. Ночной стражник, увидевший его, не поверил своим глазам и начал изо всех сил щипать себя, чтобы проснуться.

- Видно, я старею, - решил он, когда верблюд исчез за углом, - мало того, что засыпаю во время дежурства, мне еще снится, будто я попал в Африку. Нужно взять себя в руки, не то меня уволят!

Теперь Бананито не остановила бы даже угроза смертной казни. Работая своим ножом, он кидался от картины к картине и радостно восклицал:

- Вот это хирургия! За десять минут я сделал больше операций, чем все профессора в больнице за десять дней.

А картины, когда с них соскабливали ложь, хорошели одна за другой. Они становились красивыми, правдивыми и... оживали! Собаки, овцы, козы выпрыгивали из рам и разбегались кто куда.

И только одну единственную картину художник разрезал на мелкие кусочки. Это был портрет того придворного, который требовал, чтобы его непременно нарисовали с тремя носами. Уж очень Бананито боялся, что, став одноносым, придворный выскочит из рамы и задаст художнику головомойку за то, что он посмел ослушаться его.

Джельсомино помогал Бананито кромсать злополучную картину, и вдвоем они так расправились с нею, что она превратилась в сплошные лохмотья.

А Цоппино тем временем принялся шнырять по комнате, явно выискивая что-то. По его разочарованной мордочке было видно, однако, что он никак не может найти то, что хочет.

- И лошади, и верблюды, и придворные... - ворчал он. - Нет чтобы нарисовать где-нибудь хоть кусочек сыра! Мыши и те удрали с этого чердака. Оно и понятно - запах нищеты еще никому не приходился по вкусу. Голод - это штука почище крысиной отравы.

Роясь в каком-то темном уголке, Цоппино нашел маленькую, покрытую толстым слоем пыли картину. На обратной стороне ее пристроилась сороконожка. Когда ее побеспокоили, она, быстро перебирая всеми своими сорока лапками, побежала прочь. Ножек у нее было действительно сорок, так что Бананито трудно было бы погрешить против истины, вздумай он нарисовать ее.

На картине была изображена тарелка, а на ней какое-то диковинное животное, что-то вроде другой сороконожки. Но будь у этого животного только две ноги, все сразу бы узнали в нем жареную курицу.

"Славная картина! - подумал Цоппино. - Пожалуй, я не возражал бы, если б она ожила именно в таком виде, без всяких изменений. От курицы с двумя дюжинами ножек не отказалась бы ни одна кухарка, ни один хозяин харчевни, не говоря уже о проголодавшемся котенке. Отрежь от такой курицы десяток ножек - и тем, что останется, вполне можно накормить еще троих".

Цоппино приволок картину к Бананито, чтобы он и над ней поработал своим ножом.

- Но курица жареная! - запротестовал художник. - Она не оживет!

- Вот-вот! Нам и нужна жареная! - ответил Цоппино.

Тут Бананито не мог возразить.